Форум » Вне Времени » Anemia » Ответить
Anemia
Benjy Fenwick: Участники: Aisling Yaxley, Benjy Fenwick Время действия: ноябрь, 89 Место действия: Больница Святого Мунго Описание: кошка думает: ладно бы, карма, дожди, жандармы - от своей доброты он, похоже, совсем ослеп этот мальчик и прошлую жизнь провисел под мостом в петле за чужие грехи а кого я любила сама, не считая селёдки? что же, струшу сейчас? девять жизней - и лишь одна тень да и та подыхает в полдень... ну что ж, вперёд а не то он умрёт ведь лихорадка приходит ночью, шаги тихи со стены ей на спину кидается чья-то тень (с) Настя Романькова (с) Aisling Yaxley
Ответов - 3
Aisling Yaxley: Каждый, в конечном итоге получает по заслугам, как бы он от этого не пытался уклонится. И это жалкий человек, пускай он забивается в свои занюханные норы, стучит зубами от страха, обнимает тощими руками острые коленки, пускай он дышит через раз, опасается говорить и закрывает глаза - расплата за содеянное найдет его, только после того, как он окончательно провоняет своим страхом и ужасом, что источает зловоние похуже пота и смрада прокуренных баров - его приближение теперь будут чувствовать все. Есть люди, которые считают себя выше этих "крыс" в норах, они вешают на себя парадные ленты и ордена, выливают на макушку елий, пристраивая сверху корону. Им нравится назвать себя судьями и выбирать из толпы палачей, чтобы не запачкать свои перчатки из людской кожи, а может просто потому, что им тоже страшно. Только палачи, такие как я, ненавидят их всех. Когда в тебя тыкает пальцем твой любимый начальничек, что бы он больше никогда не смог трахнуть свою жену, что и так бегает от него к соседу любовнику. У него пятна пота на засаленном воротничке, он постоянно ослабляет галстук, и пытается выдавить из себя улыбку, не показывая щель между передними зубами, от него пахнет прокисшими щами и дешевым кофе. Он что-то говорит тебе о долге, о том, что тебе надо сделать, а ты стараешься отвернуться, чтобы не дай бог не сблевать на его рубашку, хотя один раз - ради интереса - стоило бы. Потом молча, киваешь и делаешь глубокий вдох, когда он, наконец, отходит. Все министерские чинуши одинаковые, и у каждого проперто кресло посередине, куда каждый день в девять утра ровно плюхается их царственная задница, а я мечтаю лишь об одном - никогда не оказаться на их месте. Поэтому медлю с поручением, и останавливаюсь поговорить со смешным мальчишкой, что недавно пришел в этот отдел - у него тонкие пальцы, виноватая улыбка и пахнет от него не куревом и виски, как от большинства сидящих, а апельсинами и чаем с медом. Он что-то рассказывает, а я смотрю в сторону, изредка поддакивая и кивая головой. Глупый маленький мальчик, ты сдохнешь в следующей же потасовке, а я положу тебе в гроб пачку сигарет и бутыль виски - совсем рядом с твоим любимым шарфом, положенным плачущей маменькой - тебе там станет немного веселее. А пока спеши по коридору к начальнику, что бы отдать стопку бумаг, что прижимаешь к себе, считай себя спасителем человечества, и забудь на миг, что герои тоже умирают. А пока, мне стоит затушить уже тлеющий фильтр о стену здания и оказаться в холле госпиталя Святого Мунго, кто бы знал, как я ненавижу это место. Тут пахнет лекарствами, а еще смертью, ведь всех спасти невозможно. Раздражают врачи в своих радостных, желтых халатиках, с папочками в руках, несущиеся по своим делам, стоны будущих пациентов в приемном покое, растрепанные волосы дежурной медсестры, что пытается что-то втолковать плюгавому мужику, дотошно расспрашивающему её о чем-то. И ему плевать, что у неё дома дочка, которой два месяца, а нанятая нянька в соседней комнате совокупляется со своим парнем, наложив на комнату орущего ребенка заглушающее заклятье; что у неё ранняя стадия рака и опухоль обнаружат очень не скоро - её будет некогда проходить обследование, ибо на то, что бы заниматься ребенком нужны деньги. Но мне её не жаль. Каждому по заслугам. И я прохожу в палату, номер которой мне любезно назвали заранее, сажусь на раскаченный стул и достаю папку с бумагами и ручку - всегда ненавидела перья. И всем им должно быть плевать, что уже через пятнадцать минут я повышаю голос, ровно как и человек, лежащий на койке.. Он брызжет слюной, заламывает руки. и я устало встаю со стула, что бы закурить, подойдя к окну. Только вот почему я слышу звук открывающейся двери и вижу человека показавшегося на пороге. - Если вы собираетесь спасать чью-то жизнь, вам в соседнюю палату. В Азкабане все равно, болен человек или здоров. - Очередная затяжка. Каждому по достоинствам.
Benjy Fenwick: Мне хотелось спать еще с десяток кофейных чашек назад, но сегодняшний день предвещал слишком много интересного, чтобы я мог отказать себе в удовольствии принять участие во всем этом форменном безумии. Я точно знал, что продежурю сегодня всю ночь, в конце концов я могу себе позволить эту маленькую слабость, разве нет? Я дал себе установку в самом скором времени возненавидеть желтый цвет, а по окончании моей скромной службы, когда я состарюсь, а дома меня будут ждать в конец обнаглевшие внуки (поверьте, они все такие, иных разновидностей не существует), я устрою ритуальное сожжение своего медицинского халата, тоже тошнотворно желтого. Сегодня у меня рябило в глазах так, будто я очутился на поле, сплошь усеянном подсолнухами – это ж с ума сойти, когда такие ассоциации возникают в твоей и без того ветреной голове. Завтра очередное собрание Ордена, а это значит, что все мои мечты о здоровом сне я могу засунуть в самое незамысловатое место своего прекрасного тела. Впрочем, не стоит вдаваться в подробности, на данный момент мне здорово не хватает на это времени. Поверьте, я вовсе не сумасшедший, которому доставляет удовольствие наблюдать за людскими мучениями. Я остаюсь здесь, чтобы избавить их от этого. И да, я вовсе не считаю себя богом. Я всего-навсего очередной раздолбай, которому повезло родиться с некоторым багажом талантов за плечами – и на том спасибо. А если уж быть совсем откровенным, то я считаю свою бешеную работу необъятно увлекательной: и чем заковыристее травма или болезнь, тем лучше. Теперь можете считать меня сумасшедшим, это будет вполне справедливо, если судить по моему помятому внешнему виду и совершенно диких мыслях, которые вам удосужилось прочесть. Хвала небесам за то, что еще не обрушились на мою бренную голову, где обитает столько лишних мелочей, о которых обычные, современные люди предпочитают умалчивать. Да-да, невероятно, но я всю эту пятиминутную чехарду чепухи запросто мог высказать вслух - с меня станется. Я это к тому, что нам, целителям, ничего уже не страшно. Тот-Кого-Нельзя-Называть, говорите? А вы когда-нибудь видели волшебника с тремя обезображенными головами? Или волшебницу, покрывшуюся шерстью и не способную грамотно излагать причину такой нечеловеческой волосатости, потому что все, на что она способна – это дикое, утробное рычание? Впрочем, вы уже наверняка поняли к чему я клоню... - Бенджи, чтоб тебя гиппогриф растоптал, прекрати ловить мух и отправляйся в сто сорок первую палату, пока мистер Салливан не отбросил коньки из-за твоей некомпетентности! – Моложавая блондинка миссис Свон (младшим персоналом нареченная «Миссис Скорая Помощь») ощутимо приложилась к моему затылку увесистой папкой с отчетами и даже бровью не повела, услышав пронзительно-громкие возмущения по поводу насилия в обществе. – Мой мальчик, если через долю секунды тебя не будет возле этого старикана – инферналов ему под одеяло – мне придется отправить тебя домой. И нет, я не принесу тебе туда чашку кофе, я в конце концов старший целитель, а не официантка. - В таком случае попрошу откла... - Вон с глаз моих! - Считайте, впредь я ваша наболевшая галлюцинация! - Ты моя наболевшая галлюцинация уже почти пять лет, мальчик. Хилое оправдание. И так каждый день. Мерлин, как же я люблю свою работу, с этими людьми невыносимо приятно иметь дело, особенно когда речь идет об особенно важных, неотложных делах. Честное слово, я невероятно обеспокоен судьбой мистера Салливана, а мои кривлянья... Надо же чем-то себя развлекать, пока прочие устраивают выставки страдальческих лиц. Впрочем, как я уже говорил, здесь никогда не бывает скучно. Вот и теперь несомненно замечательная и бесспорно курящая особа предоставляет мне шанс насладиться еще одним приключением в мир споров и скандалов. Храни ее Бог. - Уважаемая мисс, не могли бы вы быть настолько любезны, чтобы потушить свою сигарету и прекратить кричать на моего пациента. Это мешает ему отдыхать, набираться сил и следовательно выздоравливать. А если мама вас не учила правилам хорошего тона, то это никогда не поздно исправить. Теперь вы знаете, что больница – не общественная курилка и даже не местная забегаловка, где вы могли бы поупражняться в ораторском искусстве. Могу я узнать в чем вы подозреваете этого несчастного? – Я наконец прохожу в палату и, выдвинув верхний ящик прикроватной тумбочки, выуживаю оттуда Карту истории болезни Дж. Фр. Салливана. – Поговорите об этом со мной, ибо чует мое сердце, просто так вы не уйдете. Выражение лица гостьи не сулило ничего хорошего, - похоже, я в очередной раз перегнул палку. Как говорит уважаемая миссис Скорая, оторвать бы тебе язык, Бенджи!
Aisling Yaxley: Разве бог имеет право на какое-либо чувство, кроме жалости? © Стругацкие; «Трудно быть богом». Мой Бог, в которого я упорно не верю, хранит меня. Каждый раз, изо дня в день, - сохраняет мою жизнь и рассудок в относительном здравии, и словно подкидывает, как подарки ребенку на Рождество, причины, почему каждый раз надо делать шаг вперед, а не оставаться позади. Моя мать, однако, него верила, если можно назвать верой, что раз год, на все тоже Рождество, она, собирая нас всех за столом, пытаясь прочитать хоть какую-нибудь молитву, еле сдерживаясь, что бы не ответить что-то грубое отцу, что тихо посмеиваясь, катал во рту сигарету, внимательно изучая то, как на лбу Элеоноры появляется морщинка, свидетельствующая о сосредоточенности. Она так и не вспоминала ни одной, - невнятно что-то бормотала, произносила глухое слово «Аминь», что означало, что можно переставать сдерживать смех, и приступать к Рождественскому ужину. Мой Бог, в которого так верят пожилые женщины, сидящее на службе в церкви, жалеет меня, своей совершенно ненужной жалостью, которая заставляет чувствовать себя кем-то более ничтожным, чем ты есть на самом деле. Его жалость она мягкая, как у врача, что вводит смертельную дозу препарата в вену и так умирающего в страшных муках пациента. Он кладет ладонь мне на голову и что-то шепчет, считая, что так я смогу избавиться от навязчивых мыслей, агрессии и вечной собранности, вот только раз за разом ничего не меняется. Для того, что бы изменилось – надо поверить, а это – выше моих сил. Мог Бог никогда не ранит тех, кто действительно это заслуживает: мальчишку, катающегося на старом велосипеде, что уныло и монотонно скрипит проржавевшими спицами, пугая голубей, что на миг все-таки решили присесть на пыльный асфальт, в поисках хоть какого-то намека на хлебные крошки; молодую женщину, совсем еще девочку, что каждое утро покупает свежий кофе в забегаловки на углу, и постоянно обжигает кончики пальцев о тонкий бумажный стакан, благо, что не расплескивает жидкость себе на одежду; хмурого мужчину, что шлепает по столу тяжелой папкой с отчетами и громогласно распекает своих служащих за полнейшую рассеянность и неспособность к качественной работе; старика, что играет в переходе метро на старой скрипке, извлекая из ней жалостливые мелодии, такие, от которых сердце рвется на части; девушку, что каждый день, после учебы, приходит в этот переход, что бы петь вместе с ним, и её голос изумительно попадает в ноты романсов, а потом они вместе идут по домам, а она рассказывает ему о событиях своего дня, - но он слушает, всегда слушает, с легкой, почти невидимой улыбкой, и заботливо треплет по волосам, как внучку, что собственный сын отказывается ему показывать. Мой Бог никогда не хранит тех, кто этого заслуживает, но при этом, жалеет тех, кому это не надо. Он справедливый, это человек (человек ли) где-то там, поэтому хорошо, что мать так и не выучила ни одной молитвы, сколько бы не пыталась, вот только его «справедливость» отдает вкусом жженого хлеба, жажды, песка и лекарств, прямо как тут, в этой палате. - Что такое больница? – Вопрос так нелепо срывается с моих губ, когда я все-таки тушу сигарету о подоконник и выкидываю в приоткрытое окно, оборачиваясь к этому мальчишке. Он ведь действительно мальчик, я называю так всех, кто все еще верит в чудеса, и мне действительно кажется, что в его сердце есть эта вера, в его глазах есть что-то больше, чем глухое безразличие или праздный интерес. Такие как он, почти святые, готовые биться до конца за свои убеждения, за свои принципы; без таких, как он, такие как я, давно бы погрузили этот мир в неверие и ускользающий фатализм. - Всего лишь место, где умирают люди; или же, где им отсрочивают встречу с уже отчалившими родственниками. Вы ведь считаете себя всесильными, способными вырвать человека из лап болезни, увести из объятий смерти и вернуть им возможность нормально жить. - Спросите это у тех, кто, боюсь, уже вряд ли поправиться. Поэтому, не могли бы вы оставить нас наедине, мистер. Покажи мне эту наивысшую справедливость, мой молодой Бог?
полная версия страницы